На гербарных листах — растения, которые ботаники называют съедобными дикорастущими. Их собирали многие поколения наших предков, они по-прежнему еда для знатоков. И вроде бы ничего необычного. Но собраны они совсем рядом и за несколько лет до того, как начался рассказ нашей героини. Нам не слышно голоса Ефросиньи Дмитриевны. Но текст сохраняет интонацию. Она перечисляет события, иногда только намечая хрупкую границу жизни.
Родом я из Краснодарского края, с Кубани. Жили мы не в самой станице, а на хуторе. У родителей нас детей было пятеро, да еще с нами жили бабушка и дед. Первый раз раскулачивали в 1929 году, но тогда мы уцелели. А второй раз начали раскулачивать в 1931 году, в феврале. В то раскулачивание пострадала почти вся станица, поголовно выселяли. Мы в это время уже были колхозниками. В хозяйстве у нас было три лошади: кобыла, двухлеток и жеребенок, корова, три поросенка, куры, гуси, кролики. В нашем колхозе не было конюшен и коровников, поэтому скотину в колхоз не забирали — все равно негде ее держать. Может, из-за скотины и стали мы кулаками?
Приехали из станицы, все описали, скотину забрали, даже курей — посадили их в ларь, а когда привезли в станицу, оказалось, что все они задохлись. Описали и постройки, и всю утварь, инвентарь. А нас посадили в товарный вагон и повезли в Чусовой.
У нас с собой ничего не было: ни постельного белья, ни теплой одежды, ни запаса еды. Какая теплая одежда на Кубани? Там если с утра снег выпадет — к обеду растает. На улицу был один тулуп и пара валенок, пользовались по очереди, когда ездили на мельницу, весь хутор знал: раз он тулуп взял, значит, на мельницу собирается.
Перед отправкой родители успели насушить в печи резаных кабачков, а больше ничего после раскулачивания не осталось — вот и весь запас еды. В пути иногда выдавали нам суррогатный хлеб и воду. Умирать люди начали уже в поезде.
В Чусовом был, наверно, сборный пункт. Оттуда людей рассылали в разные стороны: кого на Усьву, кого в Кын, кого в сторону Тагила. Жили мы на окраине Чусового почти год. Родители ходили на лесозаготовку, а мы, дети, оставались в бараке. В школу нас не водили.
А зимой 1932 года отправили нас в поселок Октябрьский. Поездом до станции Кумыш, а оттуда пешком — на Октябрьский — это километров двадцать. Весь поселок состоял из бараков, в каждом человек по пятьдесят. А сколько было бараков — точно не помню.
Встретили нас свои же ссыльные враждебно, злорадствовали: вот, мол, сначала вы нас раскулачивали, а теперь и ваша очередь пришла. Умирать в Октябрьском начали сразу. Голод был настоящий. Единственное, что нам выдавали на паек — мука, да и ту давали нерегулярно. Из муки делали затируху.
А работать надо было много, нормы на лесозаготовке повышенные. Кто на лошади бревна трелевал, мог хоть горсть овса когда у лошади взять, а что есть лесорубам? А у всех еще дети и старики в поселке…
У нас первой умерла бабушка, весной 1932 года. Дед сделал для нее гроб из сундука, она была единственной из нашей семьи, кого похоронили в гробе. Могилу вырыли на другом берегу речки, сначала кладбище там было. А потом стали умирать по нескольку человек в день, гробы делать перестали, да и хоронили уже в братских могилах, попросту в ямах.
Утром обходят бараки и выносят умерших к дверям, а потом на волокушах для трелевки леса везут к могиле, волоком по снегу, по нескольку мертвецов. Хоронить стали и по эту сторону речки, чтобы поближе было. Когда умер дед, мама зашила его в половик, так в половике и положили его в братскую могилу.
Отец опух с голоду и работать в лесу уже не мог. А тут подвода пошла в Грязнуху. Отца посадили попутно и довезли до Завода-Кына, там он должен был пойти на прием в больницу. А подвода ушла дальше. Через две недели мать пошла пешком в Завод-Кын навестить отца, а о нем в больнице никто не знает, не приходил он туда. Исчез отец, и что с ним случилось, где он лежит — мы так до сих пор и не знаем.
Одежду рабочую нам не выдавали, а своя на лесной работе быстро износилась. Ходили в лохмотьях, донашивали то тряпье, что осталось от покойников, а обувались в лапти.
Речка в Октябрьском была запружена, весной пруд спускали и по высокой воде сплавляли штабеля леса. А потом шли по берегам и скатывали в воду обсохшие бревна.
Весной вскопали мы несколько грядок, но семян на посадку не было. Нашли пару горстей фасоли, посадили ее, а она вся померзла, не растет здесь фасоль. На вырубках между пеньками выжигали дерн и мох и сажали картошку прямо в непаханую землю, присыпая сверху землей и золой.
Ели молодую зелень: побеги, почки, листья. Потом и грибы пошли. На Кубани мы грибов никогда не видели, нет их в степях. Набрали мы мухоморов и всей семьей наелись. Нашла нас бабка Шульгачиха, лежали мы уснувшие, как будто умерли. По очисткам грибным поняла она, что мы отравились мухоморами, и позвала врача. Тот осмотрел нас, сделал какие-то уколы и сказал, что будем жить. И ведь ожили!
К осени 1933 года уже почти построили школу, осталось только окна вставить. А пока мы, дети, занимались в углу барака. Подружкой моей по школе была Настя Шульгач. Учителем был кто-то из ссыльных, уже не помню кто.
Зимой 1933 года в школу я не ходила, была у меня другая школа: ходила по миру, по всем окрестным деревням, все концы ногами перемерила. Ночь наступает, а мать из барака выглядывает — нет ли коменданта. Комендант ходил и стерег, чтобы люди не разбегались. А как комендант уйдет к себе, я быстро и вышмыгну. Приходила в деревню и стучала в избы — кто что вынесет.
Помню, пришла раз в Копчик, постучалась к знакомой женщине, она впустила меня и сразу на теплую печку — отогреваться. И подала она мне большую миску вареных костей — холодец варила. Я всю ночь эти кости грызла.
Зимой 1933 года вся наша семья заболела тифом. Лежали в школьном бараке среди других заболевших. Брат переболел тифом, а потом снова заболел, наверно это был возвратный тиф. Но нашей семье повезло, все дети и мать выжили. А что было в поселке в эти месяцы — я не знаю. Говорят, что комендант умер от тифа, а народ стал разбредаться куда глаза глядят. Весной все мы были очень слабые.
А в июле 1934 года Октябрьский закрыли и всех оставшихся разослали по другим поселкам: кого в Мишариху, кого в Вынырок.
Мы попали в Мишариху. Там жизнь была уже намного легче, уже можно было жить. Работали мы в колхозе, корчевали вырубки, сеяли, пололи посевы. Корчевка — тяжелая работа. Пеньки окапывали и обрубали разлапистые корни, затем подводили под пенек длинный рычаг и несколько человек наваливались. Так каждый пенек на вырубке и убирали, а их было — тысячи и тысячи. На месте вырубок постепенно появлялись поля. Я умела белить и штукатурить, этим хорошо подрабатывала — звали меня штукатурить дома. В тех местах есть белая глина, она шла вместо штукатурки.
Скотину из Мишарихи летом угоняли на вольный выпас в Октябрьский, на месте поселка и вырубок трава хорошо росла. Угоняли туда и рабочих лошадей на нагул, и телят. Моя сестра в пастухах была. Она рассказывала, что из старых жителей остался в Октябрьском один Шульгач, а куда делась его семья: жена, дети — я не знаю. С его дочкой Анастасией мы вместе в Октябрьском в школу ходили. Но раз он жил один, значит, что с ними случилось? Там еще какое-то время жили лесники — одна или две семьи.
В 1938 году работала я на участке Кирпичной. Это был большой поселок, работали и вольные, и сосланные. От Кына — шесть километров по реке. К берегу Чусовой была проложена узкоколейка, она начала действовать с 1939 года, вагонетками подвозили лес к реке. Был в поселке клуб, работала медсестра, а жили люди в бараках.
В 1941 году я, уже беременная, пошла на осенний сплав. Мы шли вдоль берега и скатывали в воду бревна, а там, где на поворотах образовались лесные завалы, мужики растаскивали их. Главное — найти то бревно, которое весь завал держит и подобраться к нему. А подбираться надо по бревнам завала, и если в это время завал стронется, то спастись уже нельзя. Затем цепляют его тросом и с помощью лебедки стараются сдвинуть. Если трос лопнет — то и убить людей может. Прошла я с бригадой от Верхней Ослянки до Чизмы и простудилась на холодном ветру, да на холодных ночевках… А из Октябрьского я, пожалуй, последняя осталась.
Интервью записано Сергеем Алексеевичем Гринкевичем, учителем истории и географии, краеведом; прислала Ольга Сафрошенко, редактор бюро музейных и социокультурных проектов «Литер-А»
